« Страница Александра Львова |
|
метки: иудаизм и христианство, фольлор и этнография, текст и социум |
Оглавление Согласно определению Оксфордского словаря, «практики - это то, что люди делают, в отличие от того, что они говорят, что они делают»1. В этом звучащем несколько парадоксально определении зафиксирована довольно очевидная, если вдуматься, вещь: пропасть, лежащая между делами и словами, между практиками и текстами. Эту абстрактную пропасть я хотел бы не упускать из виду, обратившись к конкретному материалу, составляющему предмет моего исследования. Речь пойдет о «кровавом навете» и о современных формах бытования различных фольклорных мотивов, составляющих так называемую «легенду о ритуальном убийстве». Этот материал предоставляет особенно богатые возможности для обсуждения теоретических проблем, связанных с отношениями между практиками и текстами. Первая часть работы содержит краткий обзор исследований «кровавого навета» и анализ механизмов непосредственного влияния ценностных предпочтений ученых на эти исследования. Причиной прямого вторжения идеологии в поле науки оказывается в данном случае слабость методологии, приводящая к неразличению текстов и социальных практик, в которых эти тексты используются, к подмене тех и других неким абстрактным смыслом - Логосом, недоступным уже для эмпирического анализа и подлежащим лишь оправданию или осуждению. Следующие две части работы посвящены анализу современных полевых материалов, собранных в бывших еврейских местечках Украины и Литвы в 2001-2005 гг. Рассказы украинцев и литовцев о еврейских практиках мы будем рассматривать в двух взаимосвязанных, но методологически различных аспектах: и как фольклор, и как исторические свидетельства. Последний аспект особенно важен для нашего анализа, поскольку исследование текстов в отрыве от практик, в которых они используются, также ведет к идеологическим аберрациям научного видения, вызванным недостаточно отчетливым различением текста и якобы присущего ему смысла. Рассматривая устные рассказы как исторические свидетельства, мы, конечно, не будем искать в них ни доказательств, ни опровержений «кровавого навета». Моей целью здесь является реконструкция тех практик межконфессионального взаимодействия, которые осмыслялись посредством интересующих нас фольклорных текстов и, одновременно, наделяли смыслом сами эти тексты. Лишь таким образом, на мой взгляд, вопрос о «кровавом навете» может быть перенесен из поля политики в сферу науки. Анализ этого частного вопроса является отправной точкой для более общего обсуждения методологических пресуппозиций социальных наук, касающихся соотношения текстов, практик и смыслов. Две модели, позволяющие представить это соотношение в явном виде, будут предложены в последней части работы. |
|
|
|
Выпечка мацы* |
Делая акцент на изучении практик, подразумевающий их относительную самостоятельность по отношению к нормативным текстам, мы не должны исходить из априорного знания о том, какие практики к какой религии принадлежат. О возможности такого подхода писал еще Л. Карсавин, предлагавший изучать формы религиозности как относительно независимые от содержания веры22. Мы можем допустить, например, существование таких практик, в которых участвуют, по-разному осмысляя их, представители разных конфессий. Одной из таких практик является угощение мацой.
Приготовление и ритуальное поедание мацы - важная для евреев религиозная практика, окруженная множеством строгих запретов и предписаний - была заметным событием и для нееврейского населения местечка23. В первую очередь в эту практику вовлекались дети - но отнюдь не в качестве пассивных жертв. Они становились любопытными свидетелыми и даже активными участниками еврейских приготовлений к Пасхе:
Собиратель: А Вы не помните, как евреи свои праздники справляли?
Информант: Справляли очень хорошо: здесь у нас была пекарня (сейчас библиотека) - пекли мацю. Были машинки у них. И маца такая большая. То мы малы были: и несут в корзинах: Заказывали на пекарне и готовую в таких корзинах <несут> (10).Тут было колысь дом стоял - дом вэликий был, долгий такый вэликий дом и было - пэкли мацю в цим доме. Да. Каждый год пекли, там была спецальна така печка и рабочий, и спецальна была така машина, там пекли мацю. Ну, уже роки прошли велики (11).
Свежеприготовленной мацой угощали, прежде всего - детей:
Я помню, как привез дядя Костэцкий, привиз мацу в великих ящиках, но нам давали, давали. А его старший сын вылез туда кричит до нас, что гевей-гевей: ну, кличе нас, и вынимает и нам тие моцале кидает, кидает. Як его батько побачил, то было уже... (12).
Разносчик мацы* |
Детям, однако, интереснее было украсть мацу:
А у нас тут была цэрква дэ и високий мур. То мэнэ научилы, и взяла, ну, тычку такую и гвоздь в тую тычку прибила. И на той мур встанут, а воны, еврэи, на плэчах корзины большие! и нэсли коло цэркви. По дорози машин, подводы йидут, так вони <коло> цэркви. Я стану на той мур и том тычком цвяком... цыяк - таки гвоздь - и раз, маця! И выкидаю, выкидаю! Приносит <еврей корзину> до дому жинке: «Дэ ж ты, - кажэ, нэполна корзина! Шось нэдодалы? Чо нэполна корзина е?» А мы - мэнэ научылы - а я така хитра була и всих снабжала. Потом нэ, кажу, то грих вэликий. Когда принэсут, попросыты - то дасть, а так уже самому... то шось довго, интересно, и вин не чуе, нэсэ корзину повну, а ми (мур високий!) гвоздь прибьймо, но, раз! возьмэш оно на гвоздь и всё, уже маця е! Принэсэмо стильки, йемо, пробуем тоже с бульоном. А потом уже бильши булы, нэ, то, кажэ, нэ можно; батькэ кричалы - кажэ, дэ можно? Так, говорить, можут злапаты, то неприемно и батькам. Ну а так придумали - пацаны булы (10).
В г. Куты нам рассказали еще об одной молодежной забаве: дети подбрасывали в мацу свиной жир (13).
Иногда евреи пекли мацу в своих домах, «каждый себе», но и в этом случае дети могли попросить угощения - особенно, если знали идишскую формулу «гиб мир моцалэ» («дай мне мацы!»):
Собиратель: А вот угощали, например..?
Информант: А как же, моця. Гибер моцалэ! Гибер моцалэ! (12).
Информанты высоко оценивают кулинарные качества мацы:
И дуже вкусны - з бульоном тая маця! (10).
Они готовят прекрасно с цей мацы, все. Я ж прожила коло них, я ж роки прожила. ... Вона баба Фаня говорила, если хочешь фаршировати репу - кидай нашей мацы, то маца вже скрепит. Ну, так она учила (4).
Угощение мацой часто фигурирует в рассказах о прежней «дружной» и «веселой» жизни и описывается как норма:
Пасху - это я всегда с ними. На мацю - это закон. Всегда (14).
Геня Ароновна (соседка - А.Л.) она всегда готовила на праздники: мацу, вот она всегда мне приносила, всегда угощала. Жили душа в душу (15).
В этих свидетельствах, казалось бы, нет и следа религиозного осмысления угощений, речь идет всего лишь о практиках соседских отношений. Однако в других случаях угощение мацой вызывает у информантов настороженное отношение:
Собиратель: А угощали людей, украинцев?
Информант: Скажу, что угощали. Я скажу правду. Я не можу ховати (6).
В Литве, где также рассказывают об угощении, страх перед мацой выражен более отчетливо. Житель г. Варена, бывший до войны учеником у еврея-кузнеца, рассказал, как в 1937 г., когда католическая пасха совпала с еврейской, он задержался вечером на работе. Хозяин подозвал его и предложил кусок мацы. «Раньше никогда не угощал», замечает рассказчик, «а тут дал булочку: мацу». Он отказался от угощения; хозяин рассердился и закричал жене: «Он не хочет!». Отказ от угощения, как стало понятно из дальнейших слов информанта, был вызван подозрением, что в маце есть кровь: «наша религия пишет, что обязательно добавляют» (9). В Литве рассказывают также о том, что евреи делают два вида мацы: с кровью, для себя, и чистую, чтобы угощать соседей-христиан.
Еще одна причина недоверия к маце выясняется из рассказа Натальи Ивановны Б. из с. Жванец о сомнениях своей сестры, работавшей в Москве, в «доме ребеночка». Врач-еврейка угостила ее мацой:
Она говорит: Наташа, это я правильно сделала, что... Пасха вперед идет еврейская, потом католическая. А потом идет православная. Я, говорит, еще своей не дождалась и ела мацу. Я говорю: Надя, ты попробовала. Тоби было плохо? Нет! (5).
Информанты часто сопоставляют мацу с разными видами христианской ритуальной пищи: с пасхой или с просфорой. Можно предположить, что с этим сопоставлением и связана идея запрета есть мацу раньше православной пасхи. Возможно, что о том же запрете пыталась сказать, несколько бессвязно, другая информантка:
В свою паску, в чужую не можно. Часом сходится так, что у евреев раньше, у нас позднише (4).
Более отчетливо эту идею выразила жительница г. Тульчина:
Информант: У них такой обряд, у евреев, что они обязаны свое дать... они обязаны свое дать: и именно на праздник. Это паска. И вот эту мацу воны раздают. Наши, христиане, вначале сопротивлялись, кричали...
Собиратель: Почему?
Информант: Нельзя потому что. ...
Собиратель: Т.е. евреи угощали, а вы не ели?
Информант: Да, воны не ели. Не принимали. А воны старалися им дать: все же: быстрее, чтобы воны покушали быстрее ихняя паска, чем наша (16).
Интересно, однако, что Наталья Ивановна, повторив чуть позже свой рассказ о сомнениях сестры, назвала другую причину недоверия к предложенной маце:
Она говорит так: я ее спросила: Белла, эта маца... Обычно в мацу давали : Э-э... Всегда давали капельку крови человеческой. Как бы крови Иисуса Христа. Понимаете? Она говорит: там есть кровь? Обычно брали донорскую, там если чистую, хорошую, было... Она ей говорит: Надечка, поверь мне! Там ничего нет! Там просто... вот. Но сказала она ей правду или неправду... Потому что, если бы она ей сказала: там есть капля чего-то, то она бы этого не укусила. Я точно знаю. Побоялась бы. По-видимому, там была капля крови (5).
***
Итак, попытаемся на основании наших немногочисленных данных выстроить более или менее гипотетическую картину практики угощения мацой. Она складывается из следующих элементов:
Эта реконструкция, несмотря на свою схематичность и обобщенность, смазывающую региональные особенности, представляет все же некоторую ценность для понимания еще одного прагматического значения рассматриваемой фольклорной традиции. Она оказалась связанной с практикой угощения мацой, использовалась христианами - соседями евреев для осмысления этой практики.
Принятие угощения иногда воспринималось христианами как участие в религиозной практике. Об этом свидетельствует сопоставление мацы с христианской пасхой и запрет на вкушение мацы прежде пасхи. Об этом же, видимо, свидетельствует и представление о крови, добавляемой в мацу.
Израильский историк Яков Кац выделял два фактора, влиявшие на отношения между евреями и христианами в Средние века. Это, с одной стороны, частичное сходство религиозных текстов (прежде всего - Библии), определявшее общность иудео-христианской традиции и делавшее возможной рациональную дискуссию по вопросам веры24, и, с другой стороны, различие религиозных символов, вызывавших взаимное отторжение и страх25. В этом, вероятно, проявляется фундаментальное различие между текстами, которые сами по себе лишены смысла и, в зависимости от прагматики, могут получать различные значения, и символами, наделяемыми имманентным смыслом. Если общение посредством текстов позволяет каждой из сторон использовать их по-своему, наполнять своим смыслом, то столкновение с инородным символом является также встречей с чужим, враждебным смыслом. Маца является одновременно и обычной едой, которую, как и лишенный собственного смысла текст, может использовать каждый, и ритуальной пищей, имеющей символическое значение для евреев и потому страшной и непонятной для христиан. Можно предположить, что легенда о крови в маце оказалась удобным текстом для «рационального» объяснения собственного страха перед мацой как чужим символом.
|
Логос (идеальные смыслы) | тексты | |
↓ ↓ ↓ | ↓ ↓ ↓ | |
тексты | смыслы | |
↓ ↓ ↓ | ↑ ↑ ↑ | |
практики | практики | |
Рис. 1. Монологическая связь текстов и практик |
Рис. 2. Диалогические отношения текстов и практик |
Альтернативный - конструктивистский - подход позволяет поставить вопрос об отношениях между текстами и практиками иначе. Смысл не предшествует этим отношениям, а, наоборот, рождается в них (см. рис. 2). Источником значений и главным предметом исследований оказывается не Логос и его приключения в эмпирической и текстуальной реальности, а сами по себе диалогические отношения между текстами и эмпирической действительностью - отношения, подчеркнем, именно диалогические, т.е. не сводимые ни к какой заранее заданной логической схеме, ни к какому монологу. Конкретные случаи таких отношений могут быть интересны не только благодаря смыслу, который в них рождается, но и с точки зрения «техники», типологии и истории этих отношений. Как происходит связывание текстов и практик? Являются ли какие-то способы или стили связывания характерными для той или иной культуры? Можно ли усмотреть в истории отношений между текстами и практиками какую-либо тенденцию, динамику или даже телеологию? Существует множество исследований, в которых все эти вопросы так или иначе затрагиваются, однако же говорить о конституировании диалогических отношений между текстами и практиками в качестве самодостаточного предмета социальных наук пока не приходится. Это место прочно занято Логосом в разных его ипостасях.
Заметим, что одной из этих ипостасей могут быть и практики, рассматриваемые в качестве дискурсов - вместе с окружающими их текстами. Достоинством такого подхода является возможность рассматривать практики как изолированные объекты, допускающие систематическое описание и интерпретацию. Монологическая природа Логоса гарантирует целостность этих объектов-практик, но едва только заходит речь об их взаимодействиях, как монологичность становится серьезной помехой и неизбежно ведет исследователей к разделению практик на «чистые», «нормативные» - и «нечистые», загрязненные всевозможными примесями, «народные». И в этом случае лишь диалогический подход, анализ отношений между практиками и текстами позволяет проследить рождение смыслов - и тех, которым приписывается нормативность, и тех, которые считаются смешанными и испорченными.
Может возникнуть вопрос: почему я придаю именно этим отношениям такую высокую значимость? Почему бы не поделить мир на другие части (желательно не на две, а на три или больше, чтобы избежать обвинения в приверженности бинарным оппозициям) и не рассматривать их отношения между собой? Я рискну ответить на этот вопрос в стиле, сегодня крайне непопулярном. На мой взгляд, именно эта оппозиция (тексты - практики), при всем разнообразии конкретных форм ее проявления, является фундаментальной для человеческой культуры вообще и единственной (помимо Логоса), способной обеспечить преемственность и кумулятивность научного знания.
Действительно, все остальные понятия, претендующие на роль базовых - такие, как «народ», «класс», «социальная структура», «мировоззрение» и даже «общество» - являются порождениями конкретных эпох и культур; их применимость к другим эпохам и культурам, по меньшей мере, сомнительна. И даже Логос, как бы абстрактно мы его не определяли, в некотором метафизическом смысле вторичен, поскольку рождается в отношениях между текстами и практиками - в том изначальном разрыве между словами и делами, о котором шла речь в самом начале.
Я, конечно же, готов признать, что понятия «текста» и «практики» также могут наполняться разным содержанием в зависимости от языка, эпохи, позиции говорящего и т.д. И все-таки различие между словом и той вещью, которую это слово, как принято считать, обозначает, представляется мне универсалией, свойственной любой культуре. И потому я надеюсь, что мое небольшое исследование весьма частных практик и текстов имеет смысл в общей перспективе изучения отношений между «словами» и «делами».
Как ссылаться на эту статью: Львов А. Кровь и маца: тексты, практики, смыслы // Религиозные практики в современной России: Сборник статей. Под. ред. К. Русселе и А. Агаджаняна. М.: Новое издательство, 2006. С. 51-68. http://lvov.judaica.spb.ru/blood-libel.shtml |
Список информантов
|