| « Страница Александра Львова | все метки ∇ |
| метки: субботники |
Моисей Козьмин
|
Была весна 188... года, после Пасхи. Я только что пришел из деревни на заимку (хутор с примыкающими к нему полями), чтобы помочь своим братьям в весенних работах. В одно ясное утро я, по приказанию старшего брата, вскинул топор на плечи и отправился за гумно, где была сложена большая куча срубленных берез, и принялся рубить их на дрова. На чистом воздухе, под ласкою весеннего солнца, я так увлекся своей незатейливой работой, что не слышал и не заметил долгое время звавшего и наконец подошедшего ко мне вплотную подростка-племянника. “Дядя Моисей, тебя зовут в избу, велели скорей”, — сказал он. Я подумал, что пора обедать, но взглянул на солнце и определил, что еще слишком рано, не более 10 часов утра. Воткнув топор в чурбан, я приступил к опросу посланца: “Зачем меня звали, Срулька?” — “Да я не знаю. Тетка Рива (младшая моя сестра) приехала из дома и велела тебя звать скорее”... Тут уж было задето мое любопытство, и я поспешил в избу, взяв на всякий случай и топор, думая, авось не придется вернуться к прерванной работе. Подходя к избе, я увидел Илюху (так звали лошадь), запряженного в телегу, вспотевшего от быстрой езды. Я догадываюсь: что-то особенно важное и спешное заставило сестру гнать лошадь и приехать ко мне. Волнуясь, вхожу в избу, и едва успел затворить за собой дверь, как сестра Рива обратилась ко мне со словами: — Моисей, тятя велел тебе сейчас же ехать домой, тебя нужно там. — Зачем меня дома нужно? — задал я обычный вопрос. — А кто их знает! Приехал какой-то больной еврей, говорят — рабин... И мне тятя велел ехать за тобой. Тут для меня уже все стало ясно: это еще один из тех нередко повторяющихся экзаменов, которым подвергал меня частенько мой отец пред каждым новоприбывшим ученым евреем. Делать нечего, сел я с сестрой в телегу и поехал обратно в деревню, сожалея в душе о прерванной работе, о просторе искрившихся на солнце лесов и полей, о серебристых песнях жаворонков... Приехав домой и распрягав лошадь, я вошел в избу. После моего приветствия, я заметил лежащего на кровати больного еврея, среднего роста, на вид лет 40-45, со впавшими щеками, с красивой черной бородой, с выразительными умными глазами. Отец мой сейчас же подвел меня к больному и представил: “Вот, ребиньке, и мой сын приехал; пожалуйста, ревизуйте его”... Я подошел в своем деревенском костюме, обутый в бродни, с нижней рубашкой навыпуск, с болтающимися “цицисами” (мне было лет 17) — настоящий мужик... Сказал больному שלום אליכם (миръ вам!) — и услышал в ответ: אליכם שלום. Смерив меня любопытным взором, больной тотчас встал с кровати, едва передвигая ноги подошел к столу и, раскрыв лежавший там חומש (Пятикнижие) наугад, подозвал меня, попросил прочесть и перевести на русский язык (еврейско-немецкого я не знал); он указал, как помнится, на раскрывшийся отдел “Мишпатим”. Я прочел: ואם אסון יהיה ונתתה נפש תחת נפש עין וכ׳ — и перевел на русский язык буквально: “И если вред будет, то отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку” и т. д.2 Он обрадовался, услышав мой перевод; но сейчас же меня спросил: какого я мнения о таком законе? Я ответил, что вряд ли существовал такой грубый закон у евреев и что вероятно под этими словами скрывается иной смысл. Раввин, подтвердив мое предположение, начал мне объяснять на основании разных комментариев, что под словом תחת3 нужно понимать “деньги”, т. е. нужно платить штраф за учиненное другому телесное повреждение. После ряда других объяснений на мой перевод, он наконец дал заключение моему отцу в том смысле, что я способен к науке, но меня не учили как следует. Мой отец очень огорчился таким выводом раввина. И тут же предложил ему такой вопрос: — Не поздно ли, ребиньке, моему сыну еще учиться? — Нет, реб Зхарий: лучше поздно, чем никогда. — Но, ребиньке, здесь нет хороших учителей. — Его необходимо отправить в Россию, там его научат тому, что он пропустил, — посоветовал раввин. — Я бы с радостью отправил; но как отправить, с кем отправить? Вот если бы попался знающий человек, как вы, ребиньке, я бы отправил. — Вот что, реб Зхарий: я от души жалею вашего сына, что его плохо учили. Только ради того, что вы גרים (обращенные) и пострадали за еврейскую веру, а также ради возвеличения Торы — как написано: ה׳ חפץ למען צדקו יגדיל תורה (Господь желает ради правды своей возвеличить Тору)4 — я готов вам служить. Обещаю вам, что когда буду возвращаться в добром здоровьи в Россию, я заеду к вам и возьму вашего сына с собой, а вы к тому времени приготовьтесь. Мой отец с радостью согласился на предложение раввина. Из расспросов у моего отца, а частью из слов раввина, я несколько познакомился с его миссией: он был посланец (משלח) от ковенского раввина Ицхок-Эльхонона, с поручением объехать Сибирь до Благовещенска и собирать деньги на нужды раввинских училищ в России. По пути в Сибирь он заболел тифлитом, от которого могла его спасти только операция умелого хирурга. Он продолжал путь в надежде на иркутских врачей. Когда приехал в наше село Зиму (Иркутской губернии), местные богачи-евреи не пожелали его поместить у себя как неприятного больного, и упросили моего отца приютить на несколько дней российского раввина. A мой отец и рад был такой чести иметь у себя в доме гостем раввина, хотя бы и больного; дорог был ему случай поговорить о религиозных делах с высокоученым евреем, еще раз проверить мои познания и услышать мнение обо мне такого авторитетного человека. Для отца это было ценнее золота. Пробыв весь этот день дома, поговорив о разных религиозных предметах с раввином, который оказался очень приятным собеседником, — я к вечеру того же дня уехал обратно на заимку, внутренне радуясь приятной перспективе быть в России и подготовиться к должности резника — “шойхата”. Я уже радовался, что исполнится наконец моя давнишняя мечта, что наконец я буду иметь возможность заработать свой насущный хлеб, обучать своих темных собратьев еврейскому закону, и притом буду иметь возможность оставить непосильную мне крестьянскую работу, хотя я ее любил и люблю. Я с нетерпением ждал возвращения раввина и горячо молил Бога, чтобы Он послал ему скорое исцеление через иркутских врачей и дал ему возможность с успехом исполнить богоугодное поручение. |
II.
|
В нашем селе жил еврей-учитель, которого запросто звали Гриша или Гришка. Это был плечистый молодой человек, лет 30 на вид, здоровяк, росту выше среднего, блондин; облик у него был интеллигентский. Он носил блузу-косоворотку, подпоясанную ремнем, и щегольские лакированные сапоги. По-русски говорил чисто, с едва уловимым еврейским акцентом. Характера был мягкого, уживчивого, но при спорах — особенно по Библии — держал себя вызывающе и не терпел возражений. Он был глубокий знаток еврейского языка и чуть ли не наизусть знал весь “Танах” с комментариями знаменитых ученых. Я заметил в его характере одну особенную черту: он не мог хладнокровно говорить с учеными евреями, которые изредка появлялись на нашем деревенском горизонте: с “магидами”, “мешулахами” и тому подобными благочестивыми странниками. Сталкиваясь с ними, наш Гришка, что называется, был как на иголках и как будто мстил им за что-то. В беседах и спорах с ними он, бывало, поставит какой-нибудь трудный вопрос из Библии или Талмуда, и поднимется при этом такой шум, посыплются с обеих сторон, как стрелы, цитаты, и пойдет такая жаркая война, что на десятом дворе слышно. И мне казалось: приди в этот момент сам “Мойше раббену” и разреши им предмет спора, они бы не разошлись, пока один не победил бы другого. В таких стычках я всегда замечал, что победителем оставался Гриша. Бывали, однако, иногда и мирные встречи. Это случалось тогда, когда странник не претендовал на ученость, либо не желал спорить со всяким встречным; такой, бывало, с первых же слов Гришки молчаливо пожмет плечами и отходит прочь. Между нами, субботниками, Гришка держался на одной линии с простым рабочим человеком. При недостатке рабочих рук он всегда с большой охотой помогал крестьянам. Вообще он обыкновенно ничем не отличался от простого деревенского мужика, умел говорить просто, по-мужицки. Смотря на него, я всегда задавал себе один и тот же вопрос: зачем это понадобилось нашей святой Topе засесть в этой мужицкой голове? Но при этом невольно вставала в памяти притча рабби Меера: “Не смотри на кувшин, а на то, что есть в нем”5. Кувшин здесь был самый что ни на есть обыкновенный, ничем не украшенный, и никто, вероятно, не догадался бы, что в нем не обыкновенное молодое вино, а старое- престарое. Припоминается мне, как у одного субботника, с большим семейством взрослых сыновей, находился Гришка в качестве работника. Однажды все семейство сидело за столом и кушало свою незатейливую похлебку из общей чашки, поставленной посередине стола. В это время входит в избу еврей средних лет, в длиннополом кафтане, с повязанным карманным красным платком на шее, с пейсами, по-видимому — только что приехавший. Поцеловав “мезузу”, он приветствовал обедающих: “шолом алейхем”! Ему ответили: “алейхем шолом”. Странник с любопытством разглядывал как самих хозяев, так и простое убранство помещения и скудную трапезу. Хозяева обратились к нему с вопросом: — Что скажете хорошего, реба?6 — Мне сказали, что тут живут субботники, и я зашел просить “недово” (пожертвование), — ответил на ломанном русском языке прибывший. — Реба, вы скажите нам по-русски, что вы просите: мы малограмотные, — смущенно ответил хозяин. — Я бедный, нуждающийся; у меня большое семейство в России. Помогите мне деньгами. — Матушка, — обратился хозяин к старушке преклонных лет — есть ли у нас деньги-то? — Да где им быть-то? Давеча пастух приходил за деньгами, я отдала ему два рубля, один гривенник остался. — Дай ему, матушка, гривенник. Бог велел последним помогать бедным. Старушка поискала на полке, достала березовый туиз7, порылась в нем, нашла узелок и, бережно его развязав, достала свою оставшуюся казну, заключавшуюся в двух медных пятаках. Вручив их страннику, она сказала: — Вот, реба, возьмите, пожалуйста. Не осудите нас... все отдала. — Этого же мало, совсем мало, — возразил недовольно реба. — У нас нету теперь, реба; другое дело осенью... тогда больше бывает, а теперь весна, нам взять негде, — пояснил хозяин. — Ничего, вы такие хорошие люди... вы лучше евреев исполняете... вам Бог даст больше... Пусть ваша матка еще поищет на полке, пожалуйста, — льстиво продолжал просить бедняк. Обедающие сотворили послеобеденную молитву (в горячее рабочее время читается только краткая молитва: “Благословен Ты, Господи, Царь Мира, сотворивший многие живые существа с их потребностями” и т. д.) и вышли из-за стола. Странник, услышав краткую молитву, обратился наставительно к присутствующим: — Так нельзя “бенчить” (совершать благословение). Нужно “бенчить” из “сидора” (молитвенника). Дайте же мне “сидор”, и я вам покажу, где стоит “бенчин”... Я же знаю, я много учился и вас научу; а так скоро “бенчить” нельзя... грех... — Как грех! — вдруг выпалил один из молодых работников хозяина (это был Гришка). В какой книге указан этот грех?!... Грех вымогать последние гроши у бедного рабочего!.. — и переходя с русского на еврейско-немецкий язык, Гришка стал сыпать цитатами из Библии, Талмуда и Мидраша на голову растерявшегося, стоявшего с разинутым ртом еврея-странника, который не успел ответить ни на один из вопросов, заданных Гришкой. Ошеломленный Гришкиной ученостью, наш странник униженно попросил извинения и, поблагодарив хозяев за подаяние, смущенно удалился. Другой подобный случай был у субботника на Тайтурских заимках. Сюда пришли два странника-еврея и предложили свои услуги в качестве учителей, выхваляя свои глубокие знания по части еврейского языка. Гришка был на гумне и помогал молотить, когда зашли евреи к моему шурину с этим предложением. За Гришкой послали, как будто за хозяином, для ведения переговоров. Он зашел в избу, прикинулся сначала простым мужиком-неучем и спросил странников: почем бы они взяли за учение с мальчика в месяц? — Меньше трех рублей в месяц мы не согласимся, и на ваших харчах, — предложили евреи. — А сколько вы можете набрать детей? — спросил Гришка. — Нас двое, и мы можем набрать человек 30. — Пожалуй, у нас на это будут согласны все наши заимские, — сказал Гришка. — Только вот избы подходящей не найдем, — раздумывал вслух мнимый хозяин. В это время один из странников, который был помоложе, потирая руки от приятной надежды заработать около ста рублей в месяц, обращается к старшему своему товарищу на жаргоне: — Знаешь, что я думаю? Вот если бы нам удалось получить у них месяца за два или за три вперед и удрать от них прямо в Америку, неплохое дельце мы бы с тобой сделали, а? Как ты думаешь? — Да недурно бы, если бы удалось их уговорить, этих гоев, —согласился его товарищ. Гришка, делая вид, что не понимает их разговора, внутренно уже волновался и решил отомстить им за обман как можно чувствительнее. У него уже созрел план мести. Он тотчас же пригласил в избу и остальных членов семьи, да попросил еще несколько человек-соседей как бы на совещание по этому вопросу. Минуть через 15 были уже в сборе все родные и несколько ближних соседей. Когда переговоры уже подходили к концу, Гришка вдруг задал вопрос странникам: — А все-таки, реба, вы нам скажите откровенно: вы хорошо знаете по-еврейски? Мы ведь люди неграмотные. — Как же! как же! Мы много учились и других учили. Если есть у вас еврейская книга, я сейчас вам покажу, как я знаю, - ответил один. — Вот есть какая-то еврейская книга, — и, достав с полки “хумеш”, Гришка раскрыл его наугад. — Ну-ка, реба, почитай нам и расскажи, что в этой книге написано. Еврей начал читать, но безграмотно, и объяснял прочитанное из своего вымысла. Гришка, долго не слушая его чепухи, сел с ним рядом за стол и, указывая в хумеше, возражал сначала мягко: “Слушай-ка, реба, мне кажется, что это не так я слышал, а этак”. Странник, озадаченный таким оборотом, сильно смутился пред собравшимися субботниками. А Гришка продолжал снова указывать в книгу: “А здесь, реба, как?” А реба уже совсем неуверенно прочел и буркнул какое-то нелепое объяснение. — Врешь!.. Обманщик, жулик, шарлатан! Это не так! — запальчиво кричал Гришка, — Это вот как! — и, объясняя значение текста, Гришка все больше наступал на “ученых”. — Так-то хотите учить темных людей? — кричал он. — Собрать деньги, да уехать в Америку!.. Хороши учителя!.. Можно на вас положиться, можно вам доверить детей этих бедных?.. Вы их научите!.. Забившись в самый угол за столом, наш новоявленный учитель, вытаращив глаза от страха, стоял ни жив, ни мертв. Другой, помоложе, также съежившись, забился где-то в другом уголке, бледный от испуга. А Гришка перешел с русского на еврейско-немецкий язык и принялся за них, что называется, вовсю: все вылил на их бедную голову. Натешившись досыта, высказав все, что было на душе, наш обличитель опять перешел на русский язык: - Теперь идите себе на здоровье туда, откуда пришли. Да берегитесь заходить к субботникам, у них нет места таким жуликам-учителям. Стыдно вам, братья-евреи, против нас, темных, так поступать! В хумеше сказано: ולפני עור לא תתן מכשל — “Перед слепым не клади, чтоб он упал”8 - поучал Гришка вслед уходившим в сильном смущении странникам.
III. Вот этот-то Гришка и появился на нашей улице в один из субботних дней. Помню ту субботу, когда я его встретил первый раз. Я тихо шел по Набережной улице, наслаждаясь теплым летним днем и субботним отдыхом. Тут я заметил идущих мне навстречу двух человек, одного знакомого субботника, а другого незнакомого. Встретившись, мы приветствовали друг друга: “Гут шабес!” Незнакомый молодой человек, в белой блузе, опоясанной шелковым поясом с болтающимися длинными кистями, подавая мне руку, сказал: “Шалом алейхем!” Незнакомец, оказавшийся Гришею, сказал мне, что был уже несколько раз у меня дома, но не застал, и что мой отец хвастал моими познаниями в еврейской науке. “И я не мог более ждать, — прибавил он, — и пошел искать вас, чтобы лично убедиться в ваших познаниях”. Я постарался объяснить ему, что я не настолько грамотен, как отец мой, по своей неграмотности, полагает. Мы пошли рядом по дороге к моему дому, поддерживая разговор на интересующий его предмет. Когда мы вошли в дом, Гришка взял со стола Библию с русским переводом и открыл на книге пророка Исаии, где была заложена из бумаги заметка; заметку он передал мне. Я взял из его руки небольшой листок бумаги, исписанный скорописным еврейским шрифтом. То была записка, которую он, уверенный в моем знании еврейского языка, оставил для меня в моем отсутствии и заложил в книгу. Лишь только я взглянул на письмо, я увидел свою темноту и вспомнил всех моих учителей, мысленно посылая горькие упреки по их адресу... Однако я держал в руках письмо, делая вид, что читаю; а на самом деле я соображал в это время: в какой форме мне высказать этому человеку, ждавшему от меня ответа, что я недостаточно подготовлен к чтению древнееврейских писем, и вместе с тем не устыдить моего отца, тоже ожидавшего моего ответа, и не выставить себя невеждой, недоучкой. И я решил наконец увернуться, сказав, что я плохо разбираюсь в разных почерках еврейской скорописи и что мне нужно некоторое время, чтобы разобрать письмо, почерк которого отличается от привычного для меня способа писания. Но Гришка, не желая меня вводить в смущение, взял обратно из моих рук письмо и прочел сам. В моей памяти сохранились только начальные слова его письма: שלום לכבוד אהובי ידידי מו״ה9. Из всего письма я уловил несколько понятных для меня слов; общий же смысл его для меня был непонятен. Дело в том, что все мои бывшие учителя заставляли меня только механически заучивать “иври”, без объяснения смысла и грамматических форм отдельных слов. Все молитвы и часть “хумеша” были выучены мною наизусть, совершенно без всякого объяснения. И до сих пор предо мною встает все один и тот же вопрос: где была у этих учителей совесть брать деньги, деньги бедного хлебопашца, заработанные потом и кровью, и не научить самому необходимому в жизни еврея, не утолить духовной жажды нуждающегося в Торе субботника, совершенно темного и не сознающего, что его обманывают? А ведь все эти учителя были более или менее сведущи в еврейской литературе, ибо все они были выходцы из России, из центров черты еврейской оседлости: из Вильны, Ковны, Могилева и др. Один из них, некто Шкловский, был даже с высшим образованием и знал кроме еврейского — немецкий, английский, французский языки. Обучаясь у этих учителей, я был много раз свидетелем споров их с местными шойхатами или проезжавшими случайно “мешулахами” и “магидами”, причем цитировались комментарии Раши, Мишна и другие книги. По прочтении своего письма Гришка открыл снова Библию и начал очень живо и бойко объяснять по-русски прочитанный еврейский текст, не заглядывая в русский перевод. Я внимательно его слушал. При чтении Гришка щелкал орехи, бросая скорлупу на стол и на книгу; мне очень не понравилась такая небрежность со стороны Гришки, — но я умолчал, прощая ему за его ученость. Моя мать עליה השלום10, вынув из печки “чугун” с кипяченной водой, поставленный с пятницы, заварила чай и угостила нас. Я заметил Гришке: почему он писал в субботу? Он мне полушутя и полусерьезно ответил, что он любит указывать другим ошибки и проступки по части религии, а сам неохотно исполняет. За чаем мы долго беседовали о разных религиозных и исторических вопросах, в которых он оказался большим знатоком. Затем мы отправились гулять по улицам деревни, а к вечеру распрощались как хорошие знакомые.
IV. За все время пятилетнего пребывания Гришки в Зиме и моего знакомства с ним я не заметил ничего предосудительного в его поведении, да и от других моих родных и знакомых не слыхал о нем ничего худого. Он жил тихо и скромно. Часто в беседах с Гришкой я старался навести разговор на тему о его происхождении и прежней жизни; но он всегда ловко уклонялся и неохотно об этом говорил. Мои отношения с Гришкой были дружеские. Как я, так и он имели на Субботницкой улице, по соседству, каждый свой многолюдный “хейдер”, и оба мы были на хорошем счету у субботников: он — как более сведущий в еврейской науке, а я — как старый русско-еврейский учитель, более практик в начальном преподавании. В свободное от занятий время мы иногда сходились с Гришкой для собеседования о разных вопросах жизни, в особенности религиозного характера. И я с большим интересом слушал его объяснения на трудные для меня места в Библии. Все, что мне удалось узнать стороной — по сообщениям моего родственника из села Тайтурки — о прежней жизни Гришки, мало удовлетворяло по своей неясности. Знали только, что он выходец из Одессы. Фамилии его никто не знал; причина появления его в Сибири тоже была неизвестна. Он сначала появился в Тайтурке, но пробыв там недолго, ушел в Зиму, где первоначально жил в работниках у двух православных крестьян, а потом попал в работники к субботнику; тут он назвал себя тоже субботником. Об этом моменте трогательно рассказывал мне сам Гришка: “Живу день, живу другой у них (субботников), работаю вместе с ними — ничего особенного не замечаю; только и заметил, что икон нет; но я не придал этому никакого значения: я уже живал у разных сектантов и привык к таким случайностям. Но вот возвращаюсь с работы в пятницу вечером, захожу в избу, смотрю — и глазам своим не верю... Бог ты мой! Свечи субботние горят... Стол белой скатертью накрыт, два хлеба под салфеткой; хозяева— братья стоят с книжками в руках около свечей и молятся; все семейство торжественно настроено... Вспомнил тут я себя, горемычного!.. Мое сердце от боли сжалось. Слезы подступили к глазам. И чтобы тут же не заплакать и не нарушить субботнего покоя, я поторопился выйти на двор и там, за углом, разрыдался как сирота-ребенок, нашедший свою пропавшую мать... Я долго плакал. Я оплакивал свое скитание по чужим краям и людям, и плакал от радости, что попал опять к своим братьям по вере. Когда я успокоился и опять вошел в избу, хозяева еще молились. “Я подошел к одному из них и заглянул в молитвенник; вижу, молятся по-русски из переводного еврейского “сидора”. В это время один из братьев, окончив молитву, положил “сидор” на стол и приветствовал семейство: “Гут шабес!” Я осторожно, как бы неграмотный, открыл молитвенник и смотрю, и не могу насмотреться на эти родные слова. А хозяева на меня с удивлением смотрят и спрашивают: “Что, Григорий, видно не про тебя писано?” Тут я не утерпел и говорю: “Нет, пожалуй, тут про меня больше писано”, — и указывая им на правую сторону “сидора”, начал читать по-еврейски, объясняя в то же время по-русски. Они так и остолбенели от удивления. “Да как же это так? Простой русский мужик-работник — и так хорошо знает по-еврейски!” Тут я им открылся, назвав себя тоже субботником”. Из Зимы Гришка попал, за пропаганду еврейства и привлечение молокан в субботники, в уездную тюрьму. Из тюрьмы бежал на прииски. Пробыв некоторое время на приисках, возвратился и опять пришел в Тайтурку. Это было в 1892 году. Здесь он учительствовал одну зиму на Тайтурских субботнических заимках. А пред Пасхой опять уехал на прииски. И уже более не возвращался и не подавал о себе никаких вестей. Где он, что с ним, жив ли он — неизвестно и до настоящего времени. Но я забегаю вперед. Вернусь к более раннему времени, когда Гришка еще жил среди нас. |
V.
|
Прошло лето с тех пор, как уехал от нас больной раввин, “мешулах”. Уже глубокая осень развернулась со своими мрачно-серыми днями. Давно остались позади ימימ נוראים со своими жутко-приятными настроениями, прошел и веселый סוכות и шумный שמחת תורה11. Прожита поэзия. Наступила будничная проза. Пред глазами вставал призрак суровой деревенской зимы. Как неотлучный ее спутник, вставал предо мной и “хейдер”, где я делился с учениками немногими познаниями. Я уже успел заполучить несколько учеников и подумывал через неделю начать свой педагогический труд. В это время дошел до меня слух, что возвращается из своей поездки по Амуру больной раввин. Он не забыл своего обещания моему отцу и, заехав в Зиму, явился к нам узнать, не раздумал ли мой отец послать меня учиться. При встрече с раввином я почти не узнал его: до того изменились его черты к лучшему. Это была уже не та сгорбленная, исхудалая фигура, которую я видел весной, а полный, спокойный и симпатичный на вид мужчина; только одни глаза его мне напомнили, что это тот же “мешулах”, который отдыхал у нас весной. После свидания моего отца с раввином и переговоров с ним отец мне объявил, что меня и Срульку (сына моего брата) решили отправить с раввином “в Россию”, чтобы учиться в тамошних иешиботах “на шойхата”. Нас уже стали приготовлять к отъезду. Были ли какие-нибудь условия между раввином и отцом, я не знаю; раввин часто к нам заходил и подолгу беседовал с моим отцом (он уже не квартировал теперь у нас, а у местного богача-еврея). Но я замечал у отца какое-то смутное, пожалуй — беспокойное отношение к нашей отправке. Он не знал, как нас отправить, где мы будем находиться во время учения, в каком положении мы очутимся в России. А у меня уже голова закружилась от мысли, что я уезжаю учиться, что близко осуществление моих радужных мечтаний... В один из ближайших дней зашел к моему отцу Гришка. Разговор коснулся нашей поездки в Россию. Едва лишь Гришка уловил эту новость, он энергично запротестовал против поездки. Он стал доказывать моему отцу всю несообразность этого плана, причем нарисовал ему не особенно привлекательную картину российских иешиботов. “Ваш сын, — говорил он, — по скромности своего характера будет там голодать, и на него никакого внимания не будут обращать. Он будет питаться из общего котла, будет без квартиры, без ночлега, где попало, валяться, натерпится холоду и голоду”. И много другого неприглядного рисовал Гришка. Может быть, он был и прав и имел основание говорить так; но я был против его вмешательства не в свое дело. После доводов Гришки решение моего отца поколебалось; он уже готов был отказаться от нашей отправки. Но как сказать раввину, и что он подумает после этого о нас? Эти мысли мой отец высказал Гришке, а последний посоветовал моему отцу предложить раввину взять нас на свой стол и следить за нашими успехами в науке. “Я более чем уверен, — говорил Гришка, — что раввин не согласится на такое предложение. И вы тогда не останетесь в долгу у раввина и мирно разойдетесь”. После этой неприятной для меня беседы Гришка выразил желание лично увидеться с раввином и поговорить с ним относительно нашей поездки. Я уже предвидел, какая картина встречи произойдет у Гришки с раввином. Я не желал этой встречи — не потому, что поездка наша расстроится: она и без того уже почти расстроилась; но мне хотелось, чтобы уезжая, раввин увез если и не наилучшие воспоминания о нас, то по крайней мере не неприятные, а такие именно неприятности мог причинить ему разговор с неукротимым Гришкой. К сожалению, помешать этой встрече я не успел. На другое утро раввин-мешулах зашел на мою половину, за ним следом зашел и мой отец. После обычных приветствий разговор завязался о нашей поездке и устройстве на месте. Мой отец, желая удостовериться в верности того, что сказал Гришка о положении иешиботников, приступил к опросу: — Правда ли, ребиньке, что наши дети будут питаться из общего котла? — Откуда вы это знаете, реб Зхарий? — Тут мне один знающий человек сказал. — Да, реб Зхарий, иначе не может быть. В таких условиях находятся почти все иешиботники в России; иные ходят есть понедельно к домохозяевам. — Ребиньке, не возьмете ли наших детей на свой стол? — Нет, реб Зхарий, на это я не могу согласиться. У меня своя немалая семья. — А так, ребиньке, я не отправлю детей, чтобы они там мурцовку (пищу сомнительной свежести) хлебали. Во время этого разговора неожиданно вошел Гришка. Представившись субботником, он некоторое время вслушивался в разговор. Я уже заметил, что Гришка заволновался. Затем он, обращаясь к раввину, с деланным спокойствием сказал: — Ребе, я малограмотный человек и не могу понять одно место в Библии. Разъясните мне, пожалуйста. — Какое это место, мой друг? — спросил раввин. — Зачем Бог умертвил двух сыновей Ароновых?12 — Нет, мой друг, малограмотные такого вопроса не задают, — и, обращаясь к моему отцу, мешулах спросил: — Кто это, реб Зхарий? Но Гришка, не дав ответить моему отцу на вопрос раввина, вдруг заговорил быстро, с жаром, переходя с русского на еврейско-немецкий язык, вставляя иногда по-древнееврейски цитаты из Библии. Раввин стоял против него, спокойно вслушиваясь, по временам пожимал плечами и вставлял свои замечания или ответы. Его ответы были, должно быть, очень вескими, потому что Гришка еще больше разгорался каждый раз после коротких замечаний раввина. Он трещал, как огонь, когда в него подбросят горючего материала. И прислушиваясь к лившемуся потоку слов Гришки, я заметил, что он перешел уже от Библии к вопросу о нашей поездке. Но на этот поток речей и доводов Гришки раввин не обратил внимания; он повернулся к Гришке спиной, сказав нам, что не желает говорить с ним, и вышел, обещаясь потом зайти. Гришка также смущенно удалился, сказав отцу: — Не отправляйте детей на голодовку, Захар Лазарович. Тому, чему они там научатся, я берусь их здесь научить даром, без копейки. Эти слова Гришки остались одними обещаниями. На другой день, пред своим отъездом, раввин зашел к нам проститься. Он очень долго сидел у нас, расспрашивая о Гришке. Его личное мнение о Гришке было такое: это один из лучших учеников иешибота, из богатой аристократической фамилии, но вкусивший плодов новых идей и бежавший за какой-либо важный проступок. Для верующих — говорил раввин — это опасный человек. Если бы я с ним как следует объяснился, он мог бы наговорить мне грубостей; но я считал для себя неприличным в таком тоне продолжать разговор; я не послан за тем, чтобы давать повод первому встречному скандалить со мной. Я ведь прошу Бога каждое утро, вставая, “избавить меня от дерзких людей”13. Раввин очень сожалел о нашей расстроившейся поездке и обещал мне выслать, если я ему напишу, необходимые книги в русском переводе. Он записал свой адрес в нашей книге “Танах”, на первом листе, который и хранится как памятник о пережитых мною приятных волнениях, о моих былых надеждах и мечтаниях. “Да, много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом”14. Опубликовано в журнале Параллели, 2003, №2-3 Другие статьи и материалы о субботниках Примечания1 [Впервые опубликовано: Еврейская старина. 1914. Вып. 7. С. 443-458. Далее примечания, внесенные редакцией “Параллелей”, заключены в квадратные скобки. См. также предисловие А. Львова “Субботники и евреи”] 2 [Исход 21:23-24. - Прим. ред.] 3 [Ивр. тахат, букв. “за”, “вместо”. - Прим. ред.] 4 [Исайя 42:21. - Прим. ред.] 5 [Авот 4:20. - Прим. ред.] 6 Именем “реба” субботники называли всякого приезжего из России еврея, отличавшегося своим обликом и одеждой от местных сибирских евреев. 7 “Туиз” (название бурятское или монгольское) — круглая коробка из бересты, служащая как для разных жидкостей, так и сухих предметов в домашнем обиходе сибиряка. 8 [Левит 19:14. - Прим. ред.] 9 [Ивр.: “Приветствую уважаемого, возлюбленного моего, друга моего, раввина...”. - Прим. ред.] 10 [Ивр.: “Царствие ей небесное”. - Прим. ред.] 11 [“Грозные дни”, или “Дни раскаяния”, десять дней между Рош а-шана (Новым Годом) и Йом а-кипурим (Судным днем); Сукот (Праздник кущей); Симхат Тора (Праздник дарования Торы). - Прим. ред.] 12 [См. Лев. 10:1-3: “И взяли сыны Аароновы, Надав и Авиху, каждый свой совок, и положили в них огня, и возложили на него курений, и принесли пред Господа огонь чуждый, какого он не велел им. И вышел огонь от Господа, и пожрал их, и умерли они пред Господом. И сказал Моше Аарону: это то, что говорил Господь, когда сказал: близкими ко Мне освящусь и пред всем народом Я прославлюсь. И молчал Аарон”. В комментаторской традиции существуют разнообразные, иногда противоречащие друг другу интерпретации этого фрагмента. - Прим. ред.] 13 [Слова из “утренних благословений”, читаемых ежедневно после пробуждения “Да будет угодно Тебе, Господь, Бог мой и Бог отцов моих, избавить меня сегодня и во все дни от дерзких людей, от дерзости...” и т.д.. - Прим. ред.] 14 [“Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом” (Притчи 19:21; синодальный перевод). - Прим. ред.] |