До свидания, Левиафан

Моя первая встреча с Левиафаном случилась благодаря замечательному русскому писателю Александру Вельтману. Этот писатель, ныне почти забытый, во-первых, действительно замечательный, потому что Пушкин, Белинский и Лев Толстой заметили его и оценили, а во-вторых, действительно русский, потому что отец его был шведом на русской службе, а вовсе не евреем, как можно было бы подумать, глядя на его фамилию. Я сначала именно так и подумал, и был немного разочарован, узнав свою ошибку. Но все равно мне было очень приятно читать Вельтмана и чувствовать себя настоящим знатоком великой русской литературы, который прочитал уже писателей первой величины и теперь принялся за второстепенных, чтобы увидеть грандиозную и любимую картину родной словесности во всей ее полноте, проследить тончайшие ниточки, ведущие от моего Вельтмана к Достоевскому, А.Белому и даже к М.Булгакову.

Так вот, я читал роман "Сердце и Думка", и уже летел вместе с Совой Савельевной, птицей-думкой очарованной девушки Зои Романовны, летел от берегов Днепра в холодную Северную столицу, и вдруг... Даже я вздрогнул от неожиданности, а Сова Савельевна, как утверждает Вельтман, просто испугалась, когда впорхнула в окошко на чердаке и обнаружила там ученого еврея в очках, читающего при свете сального огарка книгу, в которой говорится о гигантской рыбе Левиафане - что в дни Мессии ее приготовят и подадут на огромном блюде всему еврейскому народу, и еще о великом быке и особой птице. Конечно, Сова испугалась этого странного человека, так же, как и он ее. А мне стало обидно, что этот еврей продолжает читать свой Талмуд, не взирая на цветение русской культуры за окном; а его доверие к фантастическим, оторванным от жизни вымыслам показалось мне просто бесстыдным. Но неужели ради кусочка этой мистической фаршированной рыбы, ради надежды на грядущее торжество он способен отказаться - сейчас и здесь - от Пушкина и Гоголя, от своей доли в их наследии, от участия в общем деле? Ведь он отделяет себя этим от настоящей жизни, не замечает ее и, может быть, даже презирает с высоты своего абсолютного знания - так, как будто бы он, еврей, а не русские поэты, находится в центре мира, как будто ему принадлежит будущее и он, ничтожный, владеет истиной!

И неожиданно для самого себя я посмотрел вокруг глазами того испуганного еврея и увидел одни только недостатки, потому что не было здесь ни готового к употреблению Левиафана, ни чудовищного быка, пожирающего тысячу гор в один присест, ни птицы, яйцо которой поломало целый кедровый лес, а была только жалкая, никому не нужная, но от этого еще более любимая, нуждающаяся в моей защите и поддержке русская литература. И тогда я написал такое стихотворение:

Бог невидимый, ужасный
Обратил на землю взор.
Кровью жизни, кровью грязной
С Богом скреплен договор.

Вопреки соблазнам мира
В тайном трепете живет
Отвергающий кумира
Богом избранный народ.

Что приходит постепенно -
Не приходит никогда;
Только истина нетленна!
Только вечность молода!

И духовными глазами
В этом свете вижу я
Только мусор под ногами,
Только подлость бытия.

Обратясь к иной картине,
Вижу море-океан,
Где плывет себе в пучине
Добрый кит Левиафан.

Но сказал Господь: "Израиль,
Перед Сущим предстоишь!
Скоро, скоро в верхней зале
Будем кушать рыбу фиш!"

Мне казалось, что это стихотворение немножко антисемитское, но я не мог объяснить, в чем это выражается. Я показал его своему другу Артему. Почему-то он засмеялся и сказал, что покажет это стихотворение своим друзьям-сионистам. Тогда у меня не было знакомых сионистов, и я смутно представлял себе, кто они такие. Мне было интересно узнать их мнение, но я его так и не узнал, потому что Артем уехал в Бостон.

Через несколько лет я пришел в еврейский университет и начал учиться читать старые книги. Я не думал тогда о Левиафане, потому что меня интересовали совсем другие вещи, например, баран, сотворенный в самые первые дни для того, чтобы быть принесенным в жертву вместо Ицхака, и еще много других вещей.

Моим учителем был Игорь, наш университетский гений. Я говорю был, потому что сейчас он живет в Израиле, а университетским я его назвал не потому, что это граница его гениальности, я думаю, что она проявится и в других местах, но в университете она уже проявилась точно. Под руководством Игоря я научился читать Махарала из Праги. Это великий еврейский ученый; сейчас, конечно, его нет в Праге, он жил там 400 лет назад и уже умер, но все равно его так называют - Махарал из Праги. А когда читают его комментарий на Пятикнижие (точнее, на комментарий Раши к Пятикнижию), тогда называют его Гур Арье - молодой лев. Я не буду объяснять, кто такой Раши, потому что нужно где-то остановиться и вернуться к Левиафанам. Я узнал о них кое-что, теперь уже не от Вельтмана, а из еврейских книг, из комментария Раши. Они были сотворены на четвертый день - самец и самка Левиафаны. Но Всевышний увидел, что, если будут они размножаться, мир не сможет устоять. И тогда Он убил самку и засолил ее, чтобы в будущем накормить ею праведников. Меня эта странная история не слишком занимала до тех пор, пока я не наткнулся на объяснение Гур Арье.

Оказывается, разрушение мира могло произойти не из-за потомства Левиафанов, не из-за того, что оно такое крупное и многочисленное, хотя и это правда. Но главная опасность для мира была в их зивуге. Зивуг - это ивритское слово, оно означает спаривание, соединение, встреча, и происходит от слова зуг - пара. Первые Левиафаны были идеальной парой, они так хорошо подходили друг другу, как никакие другие существа в этом мире. И хотя всегда самец и самка, муж и жена дополняют друг друга, они не достигают в этом окончательного совершенства, и настоящий, полный зивуг в этом мире невозможен, только в будущем откроется такая возможность, но не сейчас. Так писал Махарал, и это было очень обидно и горько, и мне хотелось понять - почему же не сейчас?

Может быть потому, что совершенная пара в своем зивуге отделилась бы от мира - ведь ей ничего больше не нужно, и оборвались бы все связи, и разрушился бы разделенный на части мир. Так иногда, чтобы собрать головоломку, приходится разъединять уже стоящие на своих местах детали. И поэтому обречен Левиафан на одиночество, но каждый день перед заходом солнца Всевышний играет с ним, а соль предохраняет от порчи его невесту. А еще там было сказано намеком о четырех видах растений, и для Игоря именно это было самым главным, но его знания гораздо больше моих, и я не понял тогда, при чем здесь растения.

Я часто рассказывал в университете о Левиафане, и все решили, что это у меня такой пунктик. Только студентка Маша заинтересовалась моим рассказом. Она спросила, видел ли Левиафан свою самку до ее смерти. Я подумал и сказал, что, может быть, и не видел, но догадывается о ее отсутствии, чувствует, что не хватает ему в жизни самого главного, ищет и никак не может найти.

Как-то раз я увидел Левиафана во сне. Была холодная осенняя ночь, и мокрый ветер трепал его грязно-белую пластиковую шкуру. Я хотел заглянуть ему в лицо и наткнулся взглядом на голубую печать. Там было изображение Меноры и надпись: "Дар Джойнта". А ветер надувал его бока, словно парус, и гонял по асфальту мокрые листья.

Меня иногда спрашивают, где сейчас живет Левиафан. И я задумался: нужно ли мне знать это, хочу ли я встретиться с ним? Зачем, что могу я сказать ему, потерявшему свою подругу - единственное, в чем он нуждался, - еще в начале творения? Неисправимый однолюб, он сотворен таким, он не похож на нас, потому что нам нужно гораздо больше, и у нас уже есть много вещей, до которых ему нет дела. Да и мало ли животных на свете? Когда я надеваю тфиллин, сделанные из грубой кожи, я твердо знаю, что они не имеют никакого отношения к Левиафану. Что общего между нами, чем я мог бы занять его при встрече? Разве что погладить, как котенка, почесать за ухом. Но зачем это ему, от века знающему тяжелую и ласковую руку Создателя?

Что ему человек? Пусть возвращается он в свою пучину, где жил до сих пор и будет жить до конца времен. И я говорю ему: до свидания, Левиафан! А он смотрит на меня своими печальными глазами и не уходит. И я снова говорю: до свидания, Левиафан!