|
Соха и Пятикнижие: русские иудействующие как текстуальное сообщество / Александр Львов. ─ СПб. : Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2011. ─ 328 с., [16] с. ил. ─ (Studia Ethnologica; Вып. 9).
Занимаясь исследованием религиозного движения русских иудействующих (субботников), я довольно часто получал письма от их потомков, пытающихся разобраться в своем происхождении. Привычка относить себя и других к одной из общепризнанных категорий («русские», «евреи», «сектанты», «православные» и т.п.), наталкиваясь на «странности» в биографии и облике предков, ставит перед потомками субботников вопросы, на которые у них, как правило, нет ответа. «Ведь мы и сами-то толком никогда не могли объяснить, кто мы. Особенно – глядя на фотографию деда в кипе», - писала мне из Москвы внучка сибирского субботника. В другом письме, из Владивостока, дочь выходца из закавказского села Привольного писала о своем отце: «Кто он по национальности, мы не могли понять, так как он сам это не очень понимал. Мать вспоминает, что он говорил слова "геры", "молокане", но мы не принимали это всерьез, т.к. думали, что такой национальности нет».
Идентичность субботников и их потомков остается проблематичной даже в тех местах, где общины иудействующих сохранились, и «загадочные» слова – геры, молокане, караимы, субботники и т.п. – известны всем. Вот, например, как рассуждает о своей «национальности» жительница с. Привольного: «Ну конечно, русские! А кто же мы? Ну, русские, субботники. Ну, паспорт у нас... Написано: русская. Ну а как еще больше? Азербайджанка? Еврейка? <...> А може, караимы. А може, какие... Кто их знает, какие мы есть на свете! А теперь жизня, время какая! Вот, к дитям [в Россию – А.Л.] ехать – как теперь там жить? Знаешь, как страшно? Субботу соблюдать... Мы вот тут привыкли. Мы ж свинью вообще не ели» (Привольное-1997-10). Для нее собственная идентичность связана скорее с повседневными практиками, с нормами поведения (соблюдение Субботы, диетарные предписания и т.п.), а не с каким-либо определенным этнонимом или конфессионимом.
Эта странная группа, не знающая своего имени, хорошо знала, тем не менее, свой «закон». Детали этого «закона» могли меняться от одной общины к другой и с течением времени. Неизменными оставались сам термин («Моисеев закон», или просто – «закон») и представление о письменном характере этого «закона», определяющего жизнь общины. «А в Законе как написано?» – спрашивают субботники в случае сомнения. Конечно, не все читают «закон» сами, но «написанное» там известно всем. И рядом всегда находятся люди, готовые прочитать и истолковать «закон» для своих соседей. Социумы такого типа мы будем, вслед за Б. Стоком (Stock 1983; 1990), называть текстуальными сообществами (textual communities)1.
«Странность» этих сообществ определялась удивительным для образованных людей обстоятельством: крестьянская устная культура соединялись в них с книжным знанием непосредственно, без участия грамотности. Священники и миссионеры XIX в. с высоты своего богословского образования поражались одновременно и обширности книжных познаний субботников, и их «невежеству», т.е. неумению связно излагать основы своей веры. Уличенные в таком «невежестве», субботники оправдывались: «Наше дело соха, да борона, да Пятикнижие» (Олейников 1914: 997). Между двумя фундаментальными основаниями их жизни – земледельческими орудиями и книгами «закона» – просто не оставалось места для «школьных» представлений о себе и о мире. Однако окружающий социум навязывал субботникам свои представления о них – представления, в основу которых положена система этнических и конфессиональных категорий.
Чиновники Российской империи колебались: нужно ли относить субботников к ведомству иностранных вероисповеданий, приравнивая их к евреям или караимам, или же числить среди других христианских сект?2 В современном Израиле, в создании которого субботники сыграли заметную роль (см. п. 6.1), вопрос об их праве на репатриацию обсуждается уже много лет и решается то так, то этак. Попытки научного объяснения феномена русских иудействующих сводились, как правило, к причудливым толкованиям популярного мифа о крестьянах, переходивших целыми деревнями из православия в иудаизм. Так, этнограф С. Максимов попытался увидеть в этом переходе не «измену родной национальности», но «сочувствие русского человека к угнетенному и презираемому племени» (Максимов 1867: 333, 336). Более ста лет спустя ту же тему развивал израильский ученый С. Дудаков, усмотревший в субботниках «высшую стадию апологии еврейства – идентификацию себя с Древним Израилем и с современным еврейством» (Дудаков 2000: 37). Другим авторам, пытавшимся увидеть в сектантстве проявление народного рационализма и свободомыслия, столкновение с тем же мифом приносило разочарование: они обнаруживали в субботниках лишь иудейский «мистицизм», странную и отталкивающую «смесь рационализма и фанатизма» (Астырев 1891: 69), или даже просто «иудаизм с его неограниченной властью догмы, сложным ритуалом и обрядностью, стремлением буквального понимания торы, со всем тем, что обнимается понятием "талмудизм"» (Клибанов 1965: 40).
В этой работе мы попытаемся представить историю движения иудействующих как историю текстуального сообщества. Ключевыми событиями в этой истории являются не отказ от христианства и переход в иудаизм, не превращение русских в евреев, а установление новых связей между религиозными практиками и текстами. Мы будем рассматривать группу, объединенную не общим самоназванием (которого у субботников не было и нет), но общим пониманием письменных текстов «закона».
Являются ли субботники евреями в каком-либо общепринятом – религиозном, этническом, расовом – смысле? Этот вопрос, обращенный к субботникам на протяжении всей их истории, почти не затрагивал основу их группового единства – приверженность «закону», воплощенному в текстах Библии, еврейских молитвенников и др. И все же он сыграл важную роль в судьбе движения. Но чтобы оценить эту роль, необходимо отделить ее от жизни текстуального сообщества sui generis.
Я хотел бы в этой книге представить текстуальное сообщество субботников как целостный социальный организм, обладающий всем необходимым, чтобы стать полноценным субъектом истории. Мы будем рассматривать не только собственно религиозную, но и тесно связанную с ней политическую жизнь сообщества, также вырастающую из общего (устного) понимания писаного «закона». Так, позиция субботников по отношению к властям Российской империи не сводилась к пассивному сопротивлению или подчинению, но была вполне самостоятельной. Ее определяло своеобразное («неправильное», с точки зрения властей) прочтение письменных распоряжений правительства. Свое место в рамках децентрализованной еврейской цивилизации субботники, как, впрочем, и большинство евреев в XIX в., также выстраивали на основании текстов Библии, еврейских молитвенников и других книг.
В качестве субъекта истории текстуальное сообщество оказывается альтернативой таким формам объединения людей как нация, конфессия или класс. Это значит, что в качестве объединяющего начала текст может эффективно заменять собой идеологию – национальную, конфессиональную или классовую. Различие между текстом и идеологией я вижу, прежде всего, в том, что текст имеет отчетливые границы, определяемые простой и доступной каждому члену сообщества процедурой проверки соответствия сказанного написанному (см. гл. 2). Границы идеологий, напротив, устанавливаются более или менее произвольно группами интеллектуалов, присваивающих себе право говорить от имени массы. В идеологических сообществах эти границы, в силу их неустранимой неопределенности, остаются зоной напряженной борьбы, в которой используются не только рациональные аргументы, но и силовые методы3. В ходе этой борьбы возникают организованные интеллектуальные элиты, пользующиеся поддержкой власти и стремящиеся к монопольному контролю над публичным дискурсом. Соответственно, человек, претендующий на роль интеллектуала в идеологическом сообществе, вынужден ориентироваться не только на свою аудиторию, но и на групповые интересы и методы организованных элит. Отсюда – равнодушие масс к интеллектуальным достижениям элиты, оторванным от их нужд и представлений. Однако в текстуальных сообществах такой отрыв невозможен. Высшим судьей в публичных дискуссиях является здесь не элита, избегающая участия «посторонних» в своих спорах, но сообщество в целом, принимающее или отвергающее толкования как истинные или ложные прочтения доступного всем текста. Никакой диплом или сан, никакой мандат, выданный какими-либо компетентными органами, не способен повлиять на решения этого судьи, вообще не склонного наделять толкователей-начетчиков особым авторитетом, отличным от авторитета самого текста.
Именно это сочетание рациональности и демократизма, обеспечивающее общедоступность производимых интеллектуалами-начетчиками смыслов, представляется мне наиболее интересной и привлекательной особенностью текстуальных сообществ, выгодно отличающей их от наций и конфессий. Конечно, мое описание этой особенности – как социального последствия определенного выше различия между текстом и идеологией – остается пока слишком интуитивным и оценочным, однако более основательное сопоставление различных типов сообществ выходит за рамки данной книги. Моя задача скромнее: выявить текстуальные основания движения русских иудействующих и проследить судьбу этого текстуального сообщества от его зарождения в XVIII в. до середины XX в.
После некоторых колебаний я решил исключить из книги главу «Борьба за признание», посвященную современности4. В ней должны были затрагиваться довольно болезненные темы, связанные со взаимным непониманием и конфликтами между нынешним руководством еврейских общин и субботниками, издавна входившими в эти общины. Сущностной причиной этих конфликтов является, на мой взгляд, различие между господствующим ныне категориальным (конфессионально-этническим) и текстуальным, укорененным в традиции субботников, пониманием иудаизма и еврейства. В такой ситуации я полагаю неуместным прямое описание позиций вовлеченных в конфликт, живущих ныне людей, но все же надеюсь, что мой анализ предыстории разногласий поможет им прийти к взаимопониманию.
